До Нового года оставалось совсем немного, когда нас постигла удивительная утрата – Сэм, наш главный врач и начальник, каким-то образом умудрился сломать ногу. Сэмом его прозвали с моей легкой руки, и в лечебнице это прозвище удивительно быстро прижилось.
Таким образом, с одной стороны, мы все, кто работал в то время в лечебнице, получили отличную возможность по одному больничному листу, выданному милосердными медиками нашему страдальцу, отдохнуть (от него, разумеется), а с другой стороны, его все-таки было жалко, так неудачно, что все случилось как раз перед праздниками.
В горветотделе тоже проявили сочувствие, но при этом не забыли справиться о том, смогу ли я в одиночку решить все вопросы, связанные с организацией приема животных, и решили мне в помощь никого не присылать, а посмотреть, может, я и вправду справлюсь. С горветотделом как раз все было понятно: ну кто по собственной воле будет приезжать на работу в самую отдаленную лечебницу Москвы, да еще перед новогодними праздниками? Поэтому, подивившись моей нахальной самоуверенности, высокое начальство и выбрало умеренную позицию выжидания. Принять ведь меры никогда не поздно! Опять же – праздники! На том и порешили. И я осталась в одиночестве, ведь в штате небольшой лечебницы всего два ветеринарных врача, главный – Сэм, а старший – получается, я.
Совершенно другое дело было с нашим собственным болезным начальством3. От мала до велика, всех в лечебнице остро интересовал вопрос, как же это Сэма угораздило сломать ногу, тем более что его собственная машина не покидала гаража – я сама в этом лично убедилась, – значит, в аварию он не попадал. На его стареньком, пережившем все превратности времени «Москвиче» первого советского выпуска очень легко можно было словить любую неприятность. Да, что уж говорить – дверца могла просто от древности наконец отвалиться и упасть ему на ногу, – любой, кто был хоть немного знаком с этой машиной, без труда мог представить себе нечто подобное. И большой фантазии не потребовалось бы! Сколько раз мы хором предлагали ему организовать для железного патриарха пожизненное место в музее, подшучивая над тем, что они с машиной ровесники. Но с юмором у него было туго: обижался с пол-оборота и долго помнил, поэтому мы быстро отказались от коварных шуток, памятуя народную мудрость, что с начальством лучше не спорить, себе дороже! Итак, его железная рухлядь спокойно стояла в гараже. Тогда что произошло?
Опять же, зная его пристрастие к алкоголю и женщинам, и то и другое совершенно не исключало травматизма, особенно, если совпадало по времени. Поэтому его сломанная нога еще долго являлась темой номер один, будоража воображение сослуживцев фантастическими и забавными картинками. Даже Любаша – наш секретарь – не знала никаких подробностей, правда, обещала их срочно выяснить. Никто, впрочем, и не сомневался, что ей это удастся.
Любаша очень ценный кадр в маленьком мирке отдаленной ветеринарной станции, штат которой состоял из восьми человек. Секретарь требовался нам с Сэмом в равной степени, чтобы нас не отрывать от лечебной работы, поэтому Любаша была в курсе событий, впрочем, как и все секретари в мире.
После первых ахов и вздохов по поводу «трагического» происшествия, мы стали гадать, как долго у нас продлятся так неожиданно случившиеся «каникулы» без начальства. Нельзя сказать, что Сэма на работе недолюбливали или что-то в этом роде. Скорее, это свойственно русскому характеру: всегда хорошо, когда начальство далеко, а еще лучше, когда его вовсе нет. Спокойнее без него, без начальства-то! Но работать надо, и против этого тоже никто не возражал. Любаша выразила общее мнение, когда, кокетливо возведя к небу глаза и отодвинув со лба густо-рыжую челку, вслух сказала:
– Сэм чуть-чуть зануда, но и не такой он незаменимый.
С этим согласились и спокойненько разошлись по своим местам, тем более что рабочий день давно начался.
Неожиданно нам помогла продержаться погода. В небесной канцелярии решили побаловать народонаселение морозами и постарались на славу. Спустя несколько дней после описываемых событий ударили такие морозы, что от одного воспоминания о них мурашки, догоняя одна другую, бегали по спине.
Вот с них, с этих самых морозов, и начинается история, которую я хочу рассказать.
Каждое утро, просыпаясь, но не открывая глаз, я мечтала, чтобы наступило хоть небольшое потепление, но каким-то двадцатым чувством знала, что мечты напрасны.
Спальня освещалась удивительным сиреневатым светом, проникавшим из плотно покрытого льдом окна. Отопление работало на всю катушку, но не справлялось. Дома было очень прохладно. И это мягко сказано. Вылезать из-под двух одеял не хотелось под страхом смертной казни. Было как-то непривычно тихо. Мои собаки, с утра обычно затевавшие нетерпеливую возню, выясняя с притворным рычанием, кому из них первой выходить на прогулку, тесно прижавшись друг к другу на одной (!!!) подстилке, лежали и тоскливо посматривали на меня. И для них мороз превратил веселое мероприятие в кошмар. Я их очень хорошо понимала: обе гладкошерстные, от одной мысли, что им, бедняжкам, голыми надо выходить на мороз, и меня начинало потряхивать. Надо было видеть, как, сделав свои делишки только наполовину, они падали на спину, подняв все лапы вверх, и вопили от холода. Они даже самостоятельно научились открывать дверь подъезда, без всяких понуканий и поощрений с моей стороны. Вдохнув как-то всей грудью морозный воздух и задохнувшись, я очень легко представила, что на их месте я, пожалуй, научилась бы не только справляться с дверью, но и разводить без спичек костерок – только бы согреться!
Но утро все-таки уже наступило, и мои мысли, тихонько поскуливая, переключились на предстоящие дела. Главным было добраться живой на работу, и, собравшись с духом, я покинула относительно теплую кровать.
Через несколько минут стало легче, затрезвонил телефон, закипал на кухне чайник… День начинался…
На скорую руку решив домашние утренние дела, я натянула на себя все, что сумела найти из теплых вещей, и не особо заботясь о том, что стала похожа на чучело, вышла из подъезда. При этом несложном действе пришлось-таки задержать дыхание. Сразу вдохнуть обжигающий морозный воздух было по меньшей мере неосмотрительно. Легкие просто обжигало. Не хватало еще и мне заболеть перед праздниками! Некоторая доля лукавства, конечно, присутствовала: мне на самом деле понравилось быть начальником и не хотелось упускать такую возможность из-за собственной болезни. Хотя со стороны ситуация и выглядела довольно забавной: сама – начальник и сама же – исполнитель собственных указаний. Одним словом, мне нравилось быть хозяйкой самой себе, и все тут.
На улице было как-то непривычно. Изумлял не только мороз в минус тридцать пять градусов, но что-то еще… чего-то не хватало… Я не сразу разобралась, в чем, собственно, дело. Потом сообразила, что непривычной была абсолютная тишина и почти полное отсутствие двигающегося транспорта, не говоря уже о людях: изредка мелькали неуклюжие фигуры, с головой закутанные кто во что, короткими перебежками, испуская клубы пара, как доисторические паровозы, они старались как можно быстрее прибыть к пункту назначения. Редко проезжали автобусы, оставляя за собой долго не исчезавшие следы голубоватого дымка. Солнце еще не показалось на небе, но день ожидался ясный и безветренный – так простуженными голосами вещал Гидрометеоцентр. Птиц тоже нигде не было видно. Интересно, а они-то куда попрятались? Не успела я об этом подумать, как почти рядом со мной что-то шлепнулось на снег. Присмотревшись, я с изумлением увидела замерзшую ворону. Где-то читала, что птицы замерзают на лету, но чтобы самой увидеть?! А тут, нате вам, ворона! А может, отогреется? Мелькнуло в голове, но раздумывать было некогда и я внесла беднягу в подъезд: кто-нибудь выпустит, если суждено птахе пожить на свете, а нет… Самой бы не оказаться на ее месте, невесело подумала я, потому как дорога до работы была неблизкая.
На удивление, электрички двигались по расписанию. Пассажиров было немного: все, кто мог, отсиживались по домам, чтобы не искушать судьбу. После электрички мне оставалась одна длинная пробежка, и вот впереди показались очертания конечной цели – ветеринарная лечебница, утопавшая в сиренево-розовом свете начинающегося дня, окруженная огромными заиндевелыми деревьями. Эх! Постоять бы, полюбоваться этакой зимней красотой, но это равнялось самоубийству, и я, не задерживаясь, в клубах пара влетела наконец в двери.
Все были на месте и с интересом оглядывали меня, когда я, торопливо избавлялась от дубленки и шарфа, закрывавшего почти все лицо.
– Живая, что ли? – первой не выдержала бабка Шура. Как от санитарки проку с нее было мало, а вот успокаивать нервных владельцев наших пациентов она была мастерица, впрочем, неоценима была ее помощь при фиксации, особенно кошек и котов. Несмотря на преклонный возраст, рука у нее была крепкая и надежная. И размеры тоже. Остальные рядом с ней выглядели если не пигмеями, то уж тоненькими тростинками – точно.
– Да, вашими молитвами! Чай горячий? – ответила я, стуча зубами, не ощутив в полной мере, что в тепле.
– А то как же! А покрепче чего не хочешь? – заботливо предложила она, но, наткнувшись на мой укоризненный взгляд, пожала плечами, вольному, мол, воля.
– Ладно обижаться, старая! Принеси, пожалуйста, мне чайку в кабинет, там потеплее будет, – примирительно улыбнулась я, направляясь в свою служебную обитель, – если кто придет на прием, позови!
– Да, жди! Какой дурак в такой мороз нос на улицу высунет! – начала было она. – Ладно, уж позову!
В кабинете действительно было потеплее, а после чая стало и совсем хорошо. Похоже, бабка права: больных сегодня у нас не будет. А если и есть они, то вопрос, как до лечебницы добраться – машины-то все стоят, не заводятся. По такому морозу пешком-то и вовсе никто не дойдет. По дороге предпочтет отправиться в гости к Богу!
Помимо приема были и другие занятия. Конец года все-таки! Нужно заниматься подготовкой отчетов, годовые – они самые вредные. Любашу сейчас надо посадить за подсчет вакцинаций, а бабкам поручить инвентаризацию кухни и подсобок. А мне давно пора браться за аптеку – постепенно вырисовывалась картина сегодняшних дел. Вот еще, не забыть договориться с машиной перевозки трупов. Несколько уже скопилось, и надо бы их отправить на утилизацию. Бабки-санитарки каждый раз, глядя на специальные темные пакеты, вздыхали и тихо бормотали:
– Все под Богом ходим!
Именно что все! И бессмертия ни для кого не изобрели, и живой воды – тоже! Болезней хватает как для людей, так и для животных. И трупов тоже. А малоприятное дело – утилизация – лежит на районных лечебницах, потому как нет кладбищ и крематориев для собак.
Со звонка в Центральную ветеринарную станцию и начался рабочий день. Там мне пообещали прислать машину на следующее утро, с оговоркой: если заведется, и я с облегченной совестью постаралась побыстрее переключиться на текучку, все-таки более приятную. Но пришлось опять вернуться к этой теме, потому что в кабинет заглянул Михалыч:
– У нас тут… неприятность, – как всегда неторопливо начал он, – напряжение что-то постоянно меняется.
– А чем это нам грозит? – осторожно спросила я, потому что с электричеством всегда имела проблемы. И была с ним скорее на «вы», чем на «ты».
– Да вроде бы и ничем. Лампочки горят, но вполнакала, да вот плита долго нагревается. Александра жалуется, что шприцы больше часа на плите, а все не кипят. И этот, ну, трезубец или как там его…
Что называется, доклад очень обстоятельный. Трезубцем в обиходе называли специальный аппарат, предназначенный для умертвления животных электротоком. Каждая ветеринарная лечебница города была снабжена этой адской машиной. Надо признать, что действовал он мгновенно, но зрелище это выдерживал далеко не всякий. У многих нервы подводили. Половина полученных выговоров в моем послужном списке была как раз по этому поводу. Я наотрез отказывалась не только самостоятельно проводить подобные экзекуции, но и присутствовать при них. Но это был единственный официально принятый способ эвтаназии. И им занимался Михалыч: Сэм устал в конце концов со мной спорить, и так как выговоры по поводу эвтаназии на меня не действовали, он нашел-таки «козла отпущения». Михалыч возражал неубедительно, и печальное дело утряслось как-то само собой.
Понятно, что вопрос электричества и тем более напряжения в «трезубце» не в нашей компетенции. Но это еще не неприятность… всего лишь позвонить в аварийную службу, только вот когда они смогут приехать? Телефон соединился сразу, и в трубке защебетал приятный женский голос:
– Диспетчерская слушает!
– Ветстанция беспокоит. Проблемы у нас с напряжением, – начала было я, но меня тут же перебили:
– Доктор! А я вас и по телефону узнала! Ой, спасибо вам, кошечка-то ведь у нас выздоровела. Помните, мы с ней на приеме были недели три назад. Мы все сделали, как вы сказали, и вправду через неделю здоровенькая была…
Хоть убей, я ничего, конечно, не помнила, прошло уже столько времени. Но все равно была рада и приятным словам, и искреннему голосу. Хоть и не вовремя, но… Но было похоже, что женщина по телефону решила пересказать мне весь ход реабилитационного процесса, и поскольку за пять минут она рассказала только про аппетит, я подумала, что до хвоста она доберется не раньше чем через час… Инициативу надо было срочно перехватывать:
– Вы знаете, это очень приятные новости, но из того, что вы успели рассказать, я поняла, что еще разок вам придется заглянуть в лечебницу. Очень похоже, что придется назначать витамины, так что приходите. А теперь нам нужна ваша помощь, – плавно, надеюсь, перевела я разговор на напряжение…
В результате неких дипломатических маневров в аварийной пообещали прислать электриков в первую очередь к нам (спасибо кошке!), но пока они на объекте. По опыту я знала, что приедут, но после обеда. И то хорошо. А шприцы надо посмотреть самой. Заодно и проверить, чем там занимается старая гвардия. Я вышла из кабинета и направилась в служебные помещения.
Пустой холл заливал яркий холодный солнечный свет. Белые кафельные стены блестели, усиливая ощущение арктического холода. В кабинете приема животных на плите все-таки закипели шприцы, но бабки Шуры не было.
Зато все были на кухне. О, здесь собралась теплая компания! На столе были разложены нехитрые бутерброды, и в чашках, источая аромат, темнел чай. При моем появлении компания оживилась и наперебой стала усаживать меня за стол. Правда, мне показалось, что что-то уж больно усердно и суетливо. Так и есть: под столом стояла внушительная бутылка, не успевшая отправиться в более незаметное место.
– Вы что, меня под монастырь захотели подвести? – притворно сурово начала я, подозревая, что уж по тридцать капель на стакан они «сообразили». Как оказалось, в дозе я все-таки ошиблась. – Ну, вы и фрукты!
– Так холодно же, – первой нашлась бабка Шура.
– А у тебя там вообще-то шприцы скоро сгорят, – живо остановила я бойкую старуху. Поминая Бога, она на рысях помчалась в кабинет, с оставшимися было проще. Остановились мы на том, что, если не будет соблюдена мера, пусть пеняют на себя. Но разговор был прерван следующим явлением – в дверях показалась Александра и служебным голосом сообщила:
– Там пришли…
Я поспешила на прием, втайне радуясь, что ушла из кухни. Что в конце концов такого, что люди греются таким обычным для Руси способом? Ситуация с морозом далеко не ординарная, действительно холодно! Дальше видно будет, что из всего получится, главное – чтобы не переборщили с согревом.
А в холле стояла пожилая женщина с крупной молодой овчаркой на поводке. Обе основательно замерзшие, еще покрытые инеем. Особенно жалкой выглядела собака. Она сидела, переминаясь на лапах, и тихонько повизгивала. Правда, было не очень понятно, от чего. То ли нервничала, то ли еще не успела отогреться. Что-то тревожное было в них обеих. Но что? Что привело их в такой мороз к нам?
– Вольно ж в такой мороз? – влезла вперед всех опять бабка.
И тут женщина заплакала. Слезы, мгновенно смешавшись с подтаявшим инеем, неудержимо потекли по щекам. Мы опешили.
– Александра, выключи наконец шприцы и организуй нам чаю. Человек не в себе, неужели не видишь?
Бабка Шура, грозная только с виду, тут же заскользила в валенках по кафелю, направляясь на кухню за чаем и что-то бормоча себе под нос. Выглянула из своей комнаты Любаша и, быстро разобравшись в обстановке, только спросила:
– Может, валерьянки принести?
– Неси на всякий случай. Я сама еще не в курсе.
Мы в женщиной остались в холле одни, если не считать собаки. Молчание затягивалось, женщина все еще не могла произнести ни слова. Слезы катились, а она и не пыталась их стирать.
– Пойдемте ко мне! Вы успокоитесь и не торопясь мне все расскажете. Чайку сейчас принесут! – Она только кивнула, и мы направились в мой кабинет.
Прошло немного времени, мы выпили чай, я намеренно говорила с ней о погоде, о морозах, о том, что еще чуть-чуть – и наступит Новый год. Она почти не участвовала в разговоре, но наконец собралась с духом и сказала:
– Я ведь пришла, чтобы его усыпили. Он мучается, я больше не могу на это смотреть, это так страшно… – и опять заплакала.
– Хватит! Может, что-нибудь еще можно сделать! Расскажите-ка мне все с самого начала! – уже довольно резко перебила я ее слезы. Из меня плохой психолог – не тот профиль, но только резкость помогла, и она стала рассказывать…
Дика – так звали овчарку – ей подарили маленьким щенком, чтобы было не так одиноко. Она в возрасте. Муж умер. Детей нет. Вот пес и стал ее единственным другом. И какой красавец вырос! Но вот незадача: соседка отговорила ее сделать собаке прививки, сказав, что от них-то он и может заболеть. А получилось все наоборот! Два месяца назад он заболел, от еды отказался, температура была высоченная, глаза все в гное…
Дальше она могла бы и не продолжать. И так уже сказала все основные признаки одного из самых тяжелых заболеваний собак. Диагноз был ясен – чума!
Как-то в одной старинной книге по ветеринарии конца XIX века я прочитала данные об этом заболевании. Они скорее забавляли, чем настораживали, да и называлось оно там мило и ласково – чумка. И черным по белому было написано, что болеют собаки почти незаметно, два-три дня, и обычно сами выздоравливают. Но то, с чем ветеринарные врачи стали сталкиваться через сто лет, опускало руки у самых опытных из нас. Почти неизлечимо! Да еще коварные осложнения на нервную систему у переболевших. Коварные, потому что через два-три месяца после выздоровления начиналась страшная форма нервных расстройств, худшее из которых была эпилепсия. Не повезло тому, кто видел припадок хотя бы один раз – оставалось в памяти на всю жизнь!
Обычно припадок начинался с сильного беспокойства собаки, она металась по квартире в поисках не понятно чего, явно стараясь забиться в темный угол. Через пару минут начинали клацать зубы, челюсти непроизвольно сжимались в страшном оскале, стекленели глаза, густая липкая пена покрывала морду и обильными каплями стекала на пол. Дальше все тело искажала сильнейшая судорога, ноги выпрямлялись, но были не в состоянии держать тело, и собака с грохотом падала на пол, продолжая биться в судорогах и бесполезных попытках подняться. Количество припадков за день со временем прогрессировало и доходило до пятнадцати–двадцати в сутки. Остановить этот процесс на моей памяти тогда не удавалось никому. Женщина пыталась продолжать рассказ, но я только спросила:
– Сколько припадков за день?
– Около десяти. Я не могу на это смотреть! – с ужасом вырвалось у нее.
Пес у ее ног тем временем приподнялся и стал со страхом в глазах прислушиваться к чему-то внутри себя… Мне был знаком этот признак: через несколько минут начнется припадок. Женщина, перехватив мой взгляд, в отчаянии посмотрела на меня и зажала рот руками.
– Быстро! Уходите! – вырвалось у меня, а она почти мгновенно подчинилась. Припадок был коротким – всего минуту. Мне едва хватало сил, чтобы удержать собаку в лежачем положении. Псу было не до меня, он никого не узнавал и вряд ли понимал, где находится… Зато мне все было понятно. Женщина приняла правильное решение, и я тоже не могла предложить ничего другого…
Через несколько минут я смогла выйти в холл, но женщины там уже не было. Она совсем ушла. Что ж, может, так и лучше? Не знаю… Бабка Шура поняла все без моих объяснений.
– Михалыча, что ли, позвать? – только и спросила она, а я в ответ кивнула. Собаку увели.
Через какое-то время Михалыч заглянул ко мне с предложением оставить труп этого мученика на улице, чтобы не включать холодильную установку. На улице было гораздо холоднее, чем в камере, поэтому я и разрешила, сказав только, чтобы его положили на крыльцо служебного входа со стороны двора.
Впечатляющая картина бьющегося в судорогах тела все еще стояла у меня перед глазами. Очень хотелось пойти на свежий воздух, в лес, но, увидев покрытое льдом окно, я поняла, что это не поможет. Надо искать какую-нибудь отдушину. И тут я вспомнила, что бабка Шура еще с утра предлагала мне выпить что-то покрепче чая. Интересно, чем они там в подсобке с утра грелись? Может, все-таки осталось немного!
Дверь на кухню была приоткрыта. Слышались голоса Михалыча, Любаши и бабки.
– Ну, наливай же, чего душу тянешь? – вещал Михалыч.
– Да уж, Александра, надо же выпить за помин души, – слышался голос Любаши. Дома у нее есть собака – овчарка.
– И мне тоже, – сказала я, входя на кухню, где и собралась погреться вновь, но под уважительную причину компания санитаров и Люба. Бабка без лишних слов плеснула мне в стакан какую-то гадость слегка мутного вида. Не иначе как самогон! Рядом со стаканом как-то незаметно возник здоровенный соленый огурец. Куда же без него? Мы, не чокаясь, выпили, мерзкая на вкус жижа просочилась внутрь, как огнем полыхнула. Огурец последовал сразу же, и если бы не он, все выпитое с такой же скоростью вернулось бы обратно. Но не вернулось – прижилось. Одно хорошо, сразу стало жарко! Говорить на тему овчарки никому не хотелось, и мне тоже. Оглядев присутствующих, я перевела дух и изрекла:
– Хватит! Теперь за работу.
Мне никто не возразил, и мы разбрелись, каждый по своим местам. Ничего примечательного в тот день больше не было.
Зато на следующий день… Было так же холодно, но с утра все собрались в полном составе, странно только, что обмороженных не было. А может, уже акклиматизировались? Одно было неплохо, то, что почти не было посетителей. Всех держал дома мороз, а нам создавал возможность перегруппировки сил в отсутствие главного. Кстати, сведений о нем никаких пока не поступало. Но позвонили сверху – справились, как мы там живы и все ли в порядке. Мы хором отвечали, что справляемся, и не лукавили. И стали ожидать обещанной машины, той, что должна была увезти трупы на утилизацию. Мы с Любой углубились в подготовку сопроводительных документов, а Михалыч, облачившись в тулуп, ушел на внутренний двор, чтобы соответствующим образом там все подготовить к отправке.
Бумаг было немного, и оставалось только еще разок пройтись по журналу учета сданных животных, как, пыхтя и отдуваясь, в кабинет буквально влетел Михалыч.
– Там… Это… Ну, – заикаясь и откашливаясь от ускоренного темпа или надышавшись морозного воздуха, пытался нам что-то сказать он, но был в состоянии только указывать рукой на служебный выход. Мы с Любашей, подхватив дубленки, побежали туда.
Ожидать можно было чего угодно, но внешне во дворе ничего вроде бы и не изменилось, и было совершенно непонятно, что, собственно, привело Михалыча в такое растерзанное состояние. Обычно он сдержан, если не сказать медлителен. И поскольку он еще не появился вслед за нами, мы уже более внимательно оглядывали внутренний двор. Красота стояла неописуемая! Вековые деревья, все в инее, торжественно и величественно подпирали небо. Снег драгоценной россыпью переливался в свете белесого, холодного солнца. За нашими спинами стояла лечебница, но только она и была частью городского пейзажа. Да еще несколько узеньких тропок, почти незаметных. Хлопнула за нами дверь, и появился наконец арьергард. Мы вопросительно уставились на него, ожидая объяснений.
– Труп… исчез… – уже вполне спокойно доложил он. Зато мы чуть не сели, хоть сидеть-то было не на чем.
– Старый, ну и шутки у тебя, – распахнула глазищи Любаша. – Первое апреля еще далеко, да и до Нового года еще три дня!
Хоть и временно я исполняла обязанности главного, но информации у меня явно было больше: еще накануне я самолично разрешила оставить труп овчарки на улице, так что, чей труп исчез, мне было понятно. Только вот куда и зачем? И кому он понадобился? Вопросов было несколько, а ответов – ни одного. Но факт налицо: трупа действительно не было. Даже при косом взгляде на Михалыча было понятно, что у него нет никакой гипотезы по поводу происшедшего. Более того, оба, и он и Любаня, ждали моего решения и особо думать по этому поводу не собирались – не их опять-таки забота. Мы стали ощутимо замерзать, нос и щеки Любаши заалели, а у Михалыча стали сизыми. Пора было возвращаться в кабинет и в тепле обдумать ситуацию. Опять же вот-вот придет машина, и требуется исправить в документах количество, которое совершенно очевидно уменьшилось на единицу. Заниматься исправлениями я отправила Любашу. Сама же попыталась выяснить, кто и когда видел пропавший труп последним. Много времени это не заняло, да и допрашивать было почти некого. Но кое-какие факты прибавились: через час после того, как труп вытащили на улицу, его еще кое-кто видел, а вот дальше все опрошенные сомневались. Выходило, что пропасть он мог и вчера. Понятно, что надо еще раз более внимательно осмотреть место происшествия, то бишь двор. Туда я и отправилась. На самом крыльце ничего путного не было, все, что можно, уже было затоптано, а вот чуть дальше, за расчищенной тропинкой кое-что было – следы, явно собачьи, которые вели в глубину и терялись в занесенном снегом кустарнике. И следы явно большой собаки!
Получалось, что труп ушел самостоятельно по направлению к лесу! Но территория лечебницы отделена от леса высоченным бетонным забором, а значит, совсем покинуть лечебницу труп (или уже не труп?) не мог. По крайней мере, собаке, даже крупной, перемахнуть через такой забор не под силу. Прежде чем предпринять основательный обыск местности, я еще убедилась, что через ворота, практически постоянно запертые, никто не выходил и не выезжал. Замок на них не трогали уже несколько дней, да и ключи были у меня в кабинете. Интересная история начинает рисоваться! Но как все это могло получиться?
Не хватало одной детали, а чтобы ее получить, требовалось вернуться в лечебницу и еще раз порасспрашивать Михалыча. Его я нашла на кухне за стаканом чая. Чая ли? С мороза нос хорошо улавливает запахи, точно пахло чаем, искомого запаха вчерашней самогонки не было. Вот опять же, не забыть осторожненько выяснить, сколько на самом деле вчера для согрева было выпито. Мне не скажут, значит, надо подключить Любашу, при ее разведывательных способностях такое задание – семечки, а мне эта информация необходима, надо знать, до какой степени можно положиться на показания о происшествии выпивших людей. Но сначала все-таки надо задать Михалычу один вопрос.
– Ремонтники из электросети вчера приезжали?
– Были, только ближе к вечеру, – без запинки прозвучало в ответ.
Вот и последнее звено… Но я ошибалась, оно не было последним…
Отпала надобность в обыске внутреннего двора. Я и так уже все знала. Из-за неисправности прибора овчарку вчера не умертвили, а только ввели в шоковое состояние. Через какое-то время она пришла в себя и преспокойно убралась подальше от опасного места. Но сутки на таком морозе? Без еды? Нет! Надо все-таки обыскать двор, потому как покинуть его она не могла.
Новость быстро облетела лечебницу и послужила вполне заметному всплеску жизнедеятельности, подняв стройными рядами всех на поиски ожившего беглеца. Но единственное, чего мы добились, несмотря на усилия, это то, что в самом дальнем и заснеженном углу довелось на несколько минут увидеть Дика. Загнанный в этот самый угол, он весьма недвусмысленно показывал нам зубы и рычал по мере нашего приближения. Мы продвигались медленно. Мешал глубокий снег. Но на самом деле никому не хотелось получить, по заслугам разумеется, отметку на долгую память с помощью блестевших снежной белизной клыков обозленной собаки.
Пришлось на некоторое время организованно отступить для военного совета. Вопрос стоял один: как его поймать? Нельзя же оставлять больную собаку на морозе! А если пес вырвется на улицу? С его эпилептическими припадками он может натворить много дел! Вариантов было много, но все они были рискованными4. Несколько дней в запасе у нас было, во-первых, потому что, пока не пойдет снег, у собаки не будет возможности перебраться через забор, а во-вторых, проголодавшись, пес вынужден будет пойти на уступки и на поиски пищи. Дальше этого наша общая фантазия пока не простиралась.
Следующие несколько дней прошли под знаком перемен наших планов и действий. Была перепробована куча способов и вариантов от самого разумного до безумного. Все они кончались прахом! В конце концов мы смирились. И каждый день начинался вопросом: зашел ли пес в поисках еды или тепла в лечебницу? Мы даже привыкли от ночных дежурных получать отрицательный ответ.
С другой стороны, чего проще было найти хозяйку Дика, но вот беда: она так быстро ушла, а я, растяпа, не успела записать ее адрес.
Меня не оставляло ощущение надвигающейся грозы. И она грянула… Аккурат сразу после Нового года. Когда я пришла после новогодних праздников на работу, в ответ на немой вопрос бабка Шура доложила:
– Все. Ушел. – И скрылась в служебных помещениях, предоставив мне в одиночестве переваривать новость. Собственно, когда-нибудь это все равно бы случилось. Только вот что теперь будет дальше? Делать было нечего, что будет, то и будет. Перемелется – мука будет, вспомнила я любимую присловку моей бабушки и с относительно спокойной совестью углубилась в отчеты. Сроки их сдачи поджимали, а получать пистон по этому поводу как-то не очень хотелось, потому что в прогнозе маячил пистон за овчарку, а это уже – перебор. День прошел буднично и не принес никаких новостей. Зато другой…
Меня уже ждали, это я увидела, еще только подходя к лечебнице. Перед входом нервно прохаживалась знакомая мне пожилая женщина – хозяйка Дика. Только я успела подумать, что хорошо то, что пес, по-видимому, вернулся домой, а не блуждает по улице, иначе почему бы пришла хозяйка? Но эту «благую» мысль как ветром сдули несколько следующих минут. Я их опускаю, не обладаю талантом описывать разбуженные праведным гневом человеческие эмоции. Все упреки я заслужила и должна была их смиренно выслушать. Только вот еще одна мысль не давала мне возможности окончательно смириться с головомойкой – а куда делись мои любимые сослуживцы? Не иначе как отсиживаются за закрытыми дверями. Вот предатели! Оказывается, быть начальником не так и хорошо! Всегда есть две стороны медали.
Прошло минут десять, и сильный «шторм» начал стихать. Мне обязательно нужно поговорить с этой женщиной. Очень надо! Все дни, когда беглец блуждал по территории лечебницы, никто не видел ни одного припадка. Это еще не факт, могли ведь просто не увидеть, но наводило на размышления и будоражило мое профессиональное любопытство. А вдруг… Но прежде надо выяснить, для выводов еще очень мало информации.
Тем временем женщина замолчала, видимо, собираясь с силами для новой серии упреков и определений нашей «проклятой лечебницы и не врачей, а вредителей, у которых дипломы надо отнимать и публично на площади сжигать вместе с их обладателями». Надо было срочно воспользоваться образовавшейся паузой и сменить тему. Я быстро спросила:
– А припадки-то у него есть?
– А… вроде… и нет, – после минутной паузы, озадаченная неожиданным вопросом, неуверенно произнесла женщина. Подумав еще немного, она уже твердо сказала: – Не было ни одного! Доктор! А… как же это?
– Пошли, поговорим спокойно. Я вам все расскажу, а вы – мне. По-моему, это будет справедливо. – И мы, как и тогда, в первый раз, отправились в кабинет. По дороге никого не встретили – отсиживаются, предатели, и делают вид, что ни о чем не знают. За чаем вот послать некого. Но это – потом. Сначала мои вопросы.
Изложение того, что произошло в лечебнице за несколько прошедших дней, заняло совсем немного времени. Наступила очередь рассказывать ей. И ее рассказ был недлинным. Все дни она не находила себе места, плакала. И уйти-то из квартиры, где каждая мелочь напоминала о собаке, было некуда, да и мороз не позволял. Все эти дни она проревела белугой. А на девятый день с утра решила справить поминки. Со слезами на глазах собирала ненужную уже теперь собачью подстилку, миски, поводок… И вдруг за окном – жила она на первом этаже – раздался собачий вой, так похожий на голос ее Дика, что она похолодела и даже стала креститься. Но вой вперемежку с жалобным лаем не прекращался! Собравшись с силами, она выглянула в окно и обмерла: ее Дик стоял и тоскливо выл, глядя на окна в ожидании увидеть хозяйку. В чем была, она вылетела на улицу, а у подъезда уже приплясывал от нетерпения ее дружок, живой и невредимый! От радости, как она утверждала, плакали оба. Поминки откладывались! На другое утро, кипя справедливым гневом, она отправилась в лечебницу…
– А ведь и вправду, за цельные сутки не было ни одного припадка, – опять в конце рассказа повторила она, – почему все-таки?
– Если бы вы только знали, как это интересует и меня! Многое бы я отдала, чтобы узнать ответ! – Мне очень хотелось остаться одной, чтобы все обдумать. – Идите домой, понаблюдаем недельку-другую. Там видно будет. Если не повторится ни один припадок, так и расставаться с собакой не придется. Правда ведь? – Она только радостно кивнула в ответ и, не прощаясь, ушла.
Я осталась одна. Лечебница стала оживать. Из-за закрытой двери по коридору слышались шаги: вот Любаша прошелестела в свою комнату, а вот и бабка Александра прошаркала в приемный кабинет, тяжело ступая, прошелся Михалыч. Понятное дело – гроза миновала. Однако ко мне никто не заглянул. И хорошо! У меня есть время подумать…
Предположим, что в течение недели у овчарки не будет больше ни одного приступа. Значит, она каким-то образом излечилась. Так… Пойдем дальше. Что могло послужить пусковым механизмом? Вот здесь начинается полная неразбериха. Во-первых, это мог быть электрический ток. Но его технические характеристики неизвестны, и спросить не у кого. Аппарат был неисправен, значит, промышленного тока он не выдавал, но какой тогда? Электрики уже явно не помнят, да и еще вопрос, может, они тоже приехали к нам после «согрева». Михалыч был под градусом – это совершенно точно, сама видела, и доза к тому времени была уже приличной. Отсюда еще одно возможное предположение: неизвестно, через какой участок тела собаки был пропущен ток. Насколько это важно? Видимо, да. Пойдем дальше… «Якобы труп» несколько дней находился при очень низкой температуре, на улице, явно не для комнатной собаки в стрессовой ситуации. Опять же известно, что в стрессе организм проявляет совершенно непрогнозируемые способности и реакции, и эта область практически не изучена. Надо ли ее в этом случае как-то учитывать? Опять же, да! Но как? И, наконец, целая неделя полного голода, даже не неделя, а девять дней – исправила я себя, вспомнив рассказ женщины о несостоявшихся поминках. Мог ли голод повлиять на выздоровление? И снова приходилось давать утвердительный ответ. И главное, отработал целый комплекс названных причин или только одна? И какая тогда? И тем не менее собака выздоровела, хотя для окончательного утверждения надо было еще подождать…
Прошло еще несколько недель. Счастливо закончившаяся история не шла у меня из головы, я с нетерпением ждала сообщений от хозяйки Дика и проклинала так медленно тянущееся время. Дела в лечебнице шли своим чередом. Сэм продолжал пребывать в больнице, мы работали. Даже из горветотдела нас стали реже беспокоить. Видимо, поверили, что можем справиться своими силами. Даже отчеты сдали в срок. И наконец женщина появилась. Она сразу по-хозяйски прошла в мой кабинет. И еще с порога сказала:
– Дик здоров. Больше не было ни одного припадка!
* * *
К этой истории у меня особое отношение. Конечно, хорошо, что она не закончилась печально. Но покоя у меня все-таки нет. Нет, потому что по сию пору эпилепсия далеко не редкое заболевание. И излечивается не часто. А тут такой уникальный случай… Но тогда у меня не было возможности на ком-то проверить все еще раз. Но одно я знаю точно: до конца жизни Дика эпилептических проявлений у него никогда больше не было. И жизнь его была долгой.
|
